7. У каждой доли свой удел: стили принятия решений и лобные доли

Нейропсихология индивидуальных различий

Сравнение функции нормального и аномального мозга было главной задачей нейропсихологии. Всегда считалось, что заболевание мозга может принимать различные формы, каждая из которых соответствует определенному неврологическому или психиатрическому заболеванию: деменция, травма головы, инсульт и т.п. С другой стороны, традиционная нейропсихология и когнитивная нейронаука принимали как должное абстракцию «нормального мозга», трактовавшуюся как некое «среднее арифметическое» всех индивидуальных мозгов. Это упрощенное понятие часто доводилось до абсурда во многих областях нейронауки, включая функциональную нейровизуализацию — все более доминирующую методологию, позволяющую ученым и клиницистам изучать физиологию мозга, а не только структуру мозга. Данные визуализации вводятся в «пространство Талайраха» (названное по имени его изобретателя)1, которое в основе своей является мозгом одной французской женщины, по-видимому выбранным на основе допущения, что он служит хорошей аппроксимацией всех других мозгов. Еще более ухудшает ситуацию то, что выбрано было только одно полушарие, а потом было сделано его зеркальное отображение. При этом игнорировалось все, что мы знаем о различиях между полушариями.

Специалисты по нейронауке не одиноки в признании разнообразия человеческих умов, талантов и личностей как вариаций нормы. Мир действительно был бы скучным местом, если бы все были одинаковыми и поэтому в значительной степени предсказуемыми. Отмечая, что Джо Доу математически одарен, неспособен к музыке и раздражителен, в то время как Джейн Блейн музыкально одарена, неспособна к математике и обладает мягким характером, мы не заключаем автоматически, что одно из этих лиц является нормальным, а другое аномальным. В большинстве случаев мы предполагаем, что оба нормальны, но различны. Особая область психологии возникла для изучения индивидуальных различий как многообразных выражений нормальности.

Но имеет ли мозг отношение к этим различиям, или же они целиком отражают наше различное окружение, воспитание и опыт? Нейроанатомы давно знали, что индивидуальные «нормальные» мозги существенно отличаются общим размером, относительными размерами различных частей и пропорциями. Более современные открытия показывают, что биохимия индивидуального мозга также характеризуется высокой вариабельностью. Эти отличия особенно выражены в лобных долях2.

Есть ли взаимосвязь между вариабельностью человеческого мозга и вариабельностью человеческой психики? В частности, связаны ли различия в стилях принятия решений с различиями в анатомии и химии лобных долей? Мы только начинаем задавать такие вопросы, закладывая тем самым основы для новой дисциплины — нейропсихологии индивидуальных и групповых различий. Со временем нам удастся понять, как индивидуальные нейронные различия связаны с индивидуальными когнитивными различиями. Но исследование будет разворачиваться постепенно, вначале путем установления этих связей для групп, и только потом для индивидов.

Мужские и женские когнитивные стили

Интуитивно мы понимаем, что ни один когнитивный ландшафт не является ровной поверхностью. Вместо этого он состоит из вершин и долин, где вершины соответствуют индивидуальным сильным сторонам, а долины — индивидуальным слабым сторонам. Поиск понимания отношения между индивидуальными когнитивными ландшафтами и индивидуальным строением мозга лежал в основе ранних попыток изучения корковых функций, положив начало отвергнутой сегодня френологии Галля.

К индивидуальным различиям можно подойти с точки зрения когнитивных стилей, а не только когнитивных способностей. В частности, мы можем задать вопрос об индивидуальных различиях в стилях принятия решений. Это возвращает нас обратно к различению между адаптивным и истинностным принятием решений, сделанному в этой книге раннее. Если когнитивные способности влияют на ту легкость, с какой мы приобретаем когнитивные навыки, то стили принятия решений влияют на то, как мы подходим к жизненным ситуациям как индивиды. Большинство более или менее сложных ситуаций реальной жизни не содержат скрытого однозначного, единственного решения (такого, какое содержит уравнение «2+2=...»). Поставленные в одну и ту же ситуацию, различные люди будут действовать различными способами; и отнюдь не обязательно, что один из них окажется однозначно правым, а все другие — однозначно ошибающимися. Как мы совершаем наши выборы и что отвечает за различия в том, как мы их делаем? И наконец, каковы мозговые механизмы, ответственные за различия в стилях принятия решений?

Мои коллеги и я подошли к этому вопросу, давая неврологически здоровым испытуемым наш намеренно расплывчатый CBT3. Вы помните, что испытуемым показывались три геометрические формы (одна цель и два выбора), и их просили посмотреть на цель и сделать выбор, который им «нравился больше» (см. рис. 6.3, образец CBT). Было ясно, что различные испытуемые демонстрировали различные типы ответов. Эти типы ответов тяготели к одной из двух различных стратегий. Некоторые испытуемые приводили свой выбор в соответствие с целью, и если цели менялись, то менялись и их выборы. Мы назвали эту стратегию принятия решений контекстно-зависимой. Другие испытуемые делали свой выбор, основываясь на устойчивых предпочтениях, независимо от цели. Они всегда выбирали голубое, или красное, или круглое, или квадратное. Мы назвали эту стратегию принятия решений контекстно-независимой. К нашему удивлению, мужчины и женщины делали свой выбор поразительно по-разному: мужчины были более контекстно-зависимыми, а женщины — более контекстно-независимыми (см. рис. 7.1). Хотя кривые перекрывали друг друга, половые (гендерные) различия были одновременно и устойчивыми, и значительными.


Рис. 7.1. Половые различия в субъективной версии CBT. При выполнении задачи мужчины более контекстно-зависимы, чем женщины. (По: Goldberg E. et al. Cognitive Bias, Functional Cortical Geometry, and the Frontal Lobes: Laterality, Sex, and Handedness // Journal of Cognitive Neuroscience. 1994. Vol. 6, № 3. P. 276-296.)


Гендерные (половые) различия в когнитивной деятельности — это относительно новая и все более «горячая» область. Десятилетиями специалисты по нейронауке трактовали человечество как однородную массу, игнорируя самоочевидную истину, явную для каждого мужчины и женщины «с улицы»: мужчины и женщины различны. Но мы все больше обнаруживаем, что игнорировать гендерные различия в когнитивной деятельности просто невозможно. Ранние труды по когнитивным гендерным различиям фокусировались на специфических когнитивных навыках, на том, кто в чем лучше. Эти исследования фокусировались на том, что мы называем истинностным принятием решений. Некоторые из наиболее цитируемых исследований предполагают, например, что мужчины лучше в математике и пространственных отношениях, а женщины лучше в освоении языков. Но очень мало говорилось, если говорилось вообще, о гендерных различиях в общих когнитивных стилях. В частности, почти ничего не было сказано в когнитивной литературе о гендерных различиях в общем подходе к принятию решений, в том, что мы называем здесь адаптивным принятием решений. Наша работа с CBT относится к числу первых таких исследований.

Могут ли гендерные различия, наблюдавшиеся в наших эзотерических экспериментах, соответствовать некоторым чертам реальной жизни? Здравый смысл позволяет предположить, что могут. Представьте два подхода к личным финансам. Джейн Блейн и Джо Блоу являются консультантами, которые работают сами на себя и чей доход меняется от месяца к месяцу. Джейн Блейн практикует контекстно-независимый подход к жизни. Она всегда сберегает 5% своего дохода, никогда не покупает одежду дороже $500, и всегда устраивает себе отпуск в августе. Напротив, подход к жизни Джо Блоу является контекстно-зависимым. Когда его месячный доход ниже $5000, он ничего не откладывает, когда доход между $5000 и $7000, он откладывает 5% и когда его месячный доход превосходит $7000, он откладывает 10%. Он старается не покупать одежду дороже, чем за $500, кроме тех месяцев, когда его доход особенно высок. Он берет отпуск в любое время, когда позволяет его рабочая нагрузка. Это только один пример, но он моделирует базовые, длящиеся всю жизнь индивидуальные различия в ситуациях неопределенности.

В очень широком смысле контекстно-независимая стратегия может пониматься как «универсальная заранее предопределенная стратегия». Она представляет собой попытку организма сформулировать универсальные «лучшие» ответы, усредненные, в некотором смысле, по всем возможным жизненным ситуациям. Организм будет накапливать репертуар таких ответов как сокращенную общую сумму всего опыта, накопленного в течение жизни. «Универсальный» репертуар модифицируется новыми ситуациями, но очень медленно и постепенно, так как сохраняет «универсальную мудрость» индивида.

Проблема с такой стратегией заключается в том, что ситуации реальной жизни часто настолько отличны одна от другой, что любая попытка «усреднения» становится бессмысленной. В статистике определение среднего значения для выборки имеет смысл только тогда, когда элементы этой выборки относятся к одной и той же популяции. Если элементы берутся из разных популяций, то среднее значение будет вводить в заблуждение. Тем не менее, такая «заранее предопределенная» стратегия может быть вашим лучшим шансом, когда вы сталкиваетесь с абсолютно новой ситуацией, для которой у вас нет специфического опыта или знания.

В противоположность этому, контекстно-зависимая стратегия отражает попытку ухватить уникальные или, по крайней мере, специфические свойства ситуации и «скорректировать» ответ организма. Сталкиваясь с новой ситуацией, организм пытается распознать ее как знакомый образец, представляющий знакомый узкий класс ситуаций, «известную величину». Добившись этого, организм прилагает специфический опыт решений подобных ситуаций. Но при столкновении с радикально новой ситуацией попытка организма распознать образец провалится. В этом случае организм, направляемый контекстно-зависимой стратегией, а не заранее предопределенным выбором, будет пытаться незамедлительно ухватить уникальные свойства ситуации, даже если доступная информация может быть удручающе недостаточной. Это будет порождать «хаотическое» поведение с резкими изменениями при каждом переходе к новой ситуации.

Оптимальная стратегия принятия решений вероятно достижима с помощью динамического равновесия между контекстно-зависимым и контекстно-независимым подходами. Действительно, немногие люди придерживаются одной или другой стратегии в ее чистой форме; большинство людей могут по желанию переключаться с одной на другую или применять смешанные стратегии, в зависимости от ситуации. Но некоторым образом индивиды тяготеют к одному или другому подходу в жизни. Таким же образом, наше исследование показывает, что женщины как группа имеют некоторое предпочтение к контекстно-независимости, а мужчины — к контекстно-зависимости.

Ни одна стратегия не является лучше другой в абсолютном смысле. Их относительное преимущество зависит от того, насколько стабильна среда. В относительно стабильной среде контекстно-независимый подход к принятию решений, вероятно, более надежен. В высоко нестабильной среде предпочтителен контекстно-зависимый подход.

Выбор стратегии зависит также от того, насколько хорошо данный индивид схватывает специфическую ситуацию, с которой он сталкивается. Если он или она хорошо схватывает специфическую ситуацию, то контекстно-зависимая стратегия, вероятно, лучше. Но если понимание ситуации индивидом шатко — вследствие отсутствия у него знакомства с ситуацией или вследствие того, что ситуация внутренне сложна, — тогда более благоразумным может быть полагание на компактное множество испытанных и верных предустановленных принципов.

По-видимому, эволюция ценит обе стратегии принятия решений, и обе представлены у нашего вида. Работают ли они лучше в синергетическом взаимодействии, чем каждая из них сама по себе? Как они дополняют друг друга? Какая из них лучше подходит к какому типу когнитивных задач? Какие эволюционные факторы привели к их гендерным различиям? Соотносятся ли две стратегии принятия решений с различиями мужской и женской ролей в контексте успешности нашей видовой адаптации? Соответствуют ли различия тем различным ролям, которые играли женщины и мужчины на ранних стадиях человеческой эволюции? Для начала, являются ли различия в стилях принятия решений биологически или культурно детерминированными? Обнаруживаются ли эти различия у других приматов? Или даже у большинства видов млекопитающих? Люди рождаются с ними, или же мальчики и девочки расходятся в стилях принятия решений только когда они приближаются к половой зрелости? Меняется ли стиль принятия решений у женщин с наступлением менопаузы? Стираются ли гендерные различия в стилях принятия решений по мере того, как социальные роли мужчин и женщин продолжают конвергировать? Эти увлекательные вопросы ждут ответов в будущих исследованиях.

Исследования когнитивных гендерных различий, занимающие все более видное место, иногда подвергаются нападкам, если предположение о гендерных различиях воинственно интерпретируется как предположение о гендерной неполноценности. Однажды я стал «жертвой» такой абсурдной политической корректности, когда читал лекцию в известном медицинском центре Нью-Йорка в середине 1990-х годов. Молодой доктор-стажер прервала меня и пронзительным голосом обвинила в мужском шовинизме, когда я рассказывал об открытиях, описанных в этой главе. Я ответил, что меня никогда особенно не заботила политическая корректность в моей прежней стране, Советском Союзе, где последствия политической «некорректности» могли быть весьма зловещими, и я не вижу причин волноваться из-за политической корректности в Соединенных Штатах, где самое худшее, что может случиться, — это трата моего времени на глупые споры. К своей чести, аудитория врачей и студентов-медиков реагировала взрывом аплодисментов.

Интересно было бы создать таксономию видов деятельности, которые соответствуют контекстно-зависимому и контекстно-независимому принятию решений. До некоторой степени это может быть сделано эмпирически. Но различие между контекстно-зависимыми и контекстно-независимыми стратегиями также можно охарактеризовать с помощью моделирования на нейронных сетях и другими вычислительными методами. В добавление к моделированию индивидуальных организмов, можно моделировать коллективное поведение таких организмов, когда некоторые из них являются «контекстно-зависимыми», а некоторые «контекстно-независимыми». Более того, относительное преобладание одной из этих двух склонностей принятия решений можно варьировать в различных ситуациях. Изучая такие групповые типы поведения нейронных сетей, возможно, мы начнем понимать адаптивное преимущество, которое имеет присутствие в популяции различных стратегий принятия решений. В дальнейшем такие теоретические вычислительные методы помогут разъяснить природу индивидуальных различий и адаптивного значения наличия различных типов принятия решений в обществе.

Лобные доли, полушария и когнитивные стили

Каковы мозговые механизмы различных когнитивных стилей? Зависят ли стратегии принятия решений от различных частей мозга? Различны ли эти механизмы у мужчин и женщин? Стили принятия решений, по-видимому, зависят от лобных долей. Они также обнаруживают тендерные различия и латерализацию. Это приводит нас к вопросу о латерализации функции лобных долей.

Полушарная специализация всегда была центральной областью в нейропсихологии. Однако лобные доли традиционно оставались на периферии этих исследований, некой добавкой. Это было понятным следствием преобладающего убеждения, что функциональные различия между двумя полушариями вращаются вокруг различия между «вербальным и зрительно-пространственным». Так как префронтальная кора традиционно не рассматривалась как «вместилище» языка или зрительно-пространственных процессов, она не считалась особенно важной с точки зрения этого различия.

Но будет противоречить здравому смыслу, если мы будем исходить из того, что структуры и биохимия мозга имеют более чем случайное отношение к его функции. Лобные доли демонстрируют морфологические гендерные различия и асимметрии, общие у людей с разными другими видами. Выпирание правой лобной доли над левой лобной долей, известное как «сдвиг Яковлева» (другая сторона сдвига включает выпирание левой затылочной доли над правой затылочной долей), более выражено у мужчин и менее выражено у женщин. Но оно представлено уже у ископаемого человека4. Толщина коры у левой и правой лобных долей сходна у женщин, но различна у мужчин (у них она толще у правой доли, чем у левой).

Гендерные различия в толщине коры лобных долей, как и различия в толщине левой и правой коры у мужчин, присутствуют как у людей, так и у разных других видов млекопитающих5.

Биохимические различия, обнаруженные в лобных долях, также общие у людей и других видов. Рецепторы эстрогена симметрично распределены в лобных долях у женщин и асимметрично у мужчин — и таким же образом у разных других млекопитающих6. Некоторые из основных видов нейротрансмиттеров также демонстрируют полушарную асимметрию. Дофаминовые проводящие пути обычно более преобладают в левой, чем в правой лобной доле, а норадреналиновые проводящие пути обычно преобладают в правой лобной доле, по сравнению с левой. Эта двойная асимметрия обнаружена и у людей, и у обезьян, и у крыс7.

Поэтому весьма вероятно, что лобные доли функционально различны у мужчин и у женщин. Вероятно также, что левая и правая лобные доли функционально весьма различны у мужчин и в меньшей степени у женщин. При этом крайне маловероятно, что эти функциональные отличия ограничены различием между языковыми и невербальными процессами — по той простой причине, что это различение невозможно у обезьян, крыс и им подобных.

Как и ранее, мои коллеги и я чувствовали, что лучший шанс решить эту проблему нам давало применение наших недетерминистических, субъект-центрированных задач. Мы выбрали для изучения пациентов с изолированными повреждениями левой лобной доли или правой лобной доли, мужчин и женщин. Вначале мы ограничили наше исследование праворукими пациентами. Когда мы проанализировали поведение пациентов на CBT, возникла весьма примечательная картина.

Поведение мужчин с поврежденной правой лобной долей было в крайней степени контекстно-зависимым, а поведение мужчин с поврежденной левой лобной долей было в крайней степени контекстно-независимым. Неврологически здоровые нормальные испытуемые из контрольной группы были где-то в середине распределения. Итак, оказывается, что у мужчин две лобные доли делают свои выборы весьма различным, в известном смысле противоположным, способом. В нормальном мозге эти две стратегии принятия решений сосуществуют в динамическом равновесии, когда то одна, то другая принимает ведущую роль в зависимости от ситуации. Но эта гибкость в принятии решений утрачивается при повреждении мозга, и поведение сдвигается в сторону той или другой неадекватной крайности. У женщин картина была совсем иной. Как левое, так и правое лобные повреждения порождали крайне контекстно-зависимое поведение, тогда как неврологически здоровые нормальные женщины демонстрировали, как мы уже знаем, контекстно-независимое поведение.

Разумеется, следующим логическим шагом является изучение нормальных испытуемых с помощью функциональной нейровизуализации, и этим мы занимаемся, когда пишется эта книга. Мы ожидаем, что здоровые праворукие мужчины с преобладанием контекстно-зависимого принятия решений будут демонстрировать при выполнении задачи особую активацию левой префронтальной коры. В отличие от этого, здоровые праворукие мужчины с преобладанием контекстно-независимого принятия решений будут демонстрировать при выполнении задачи особую активацию правой префронтальной коры. У женщин ожидается совершенно отличная картина. Здоровые праворукие женщины с преобладанием контекстно-независимого принятия решений будут демонстрировать особую активацию обеих сторон префронтальной коры, а женщины с преобладанием контекстно-зависимого принятия решений будут демонстрировать особую активацию обеих сторон задней коры.

Когнитивные стили и организация мозга

Мужские и женские стратегии принятия решений различны, и также различна у них латерализация функций лобных долей. Давно было известно, что структурные, биохимические и функциональные различия между полушариями сильнее выражены у мужчин, чем у женщин8. Поэтому не должно удивлять, что и функциональные различия между двумя мужскими лобными долями больше, чем между двумя женскими лобными долями.

Среди возможных последствий этих различий одно является особенно интересным. Оно относится к тому факту, что различные заболевания мозга поражают мужчин и женщин с неодинаковой частотой. Шизофрения9, синдром Туретта10 и синдром дефицита внимания с гиперактивностью11 чаще встречаются у мужчин, чем у женщин. Как мы увидим далее в этой книге, все три расстройства понимаются сегодня как дисфункции лобных долей или структур, тесно связанных с лобными долями. Может ли быть, что мужчины более, чем женщины, уязвимы перед любым расстройством, затрагивающим преимущественно лобные доли? Это возможно как следствие того факта, что две женские лобные доли более функционально схожи и поэтому каждая из них в состоянии взять на себя функции другой в случае латерализованной дисфункции лобной доли. Действительно, есть основания предполагать, что шизофрения12, синдром Туретта13 и, возможно, синдром дефицита внимания с гиперактивностью14 характеризуются односторонней, а не двусторонней дисфункцией мозга.

Должно ли все это означать, что женская кора в общем менее функционально дифференцирована, чем мужская кора? Традиционно этот вопрос был поставлен более узко, только по отношению к мозговым полушариям, и ответ был «да». Но современные исследования дают основание предполагать, что в определенных отношениях женская кора более функционально дифференцирована, чем мужская кора. Наша собственная работа также указывала в этом направлении, когда мы сравнивали влияние задних (теменных и височных) повреждений на стратегии выбора ответа15.

Влияние задних (теменных и височных) повреждений у мужчин и женщин на выполнение CBT было значительно меньшим, чем влияние лобных повреждений. Этого следовало ожидать, если субъективное принятие решений в основном находится под контролем лобных долей. Тем не менее, влияние задних повреждений также было различным в зависимости от пола. У мужчин направленность эффектов от задних повреждений была такой же, что и при передних повреждениях, хотя и значительно слабее: левосторонние повреждения делали поведение более контекстно-независимым, а правосторонние повреждения делали поведение более контекстно-зависимым. Но у женщин эффекты задних повреждений были противоположны эффекту лобных повреждений: они делали поведение менее, а не более контекстно-зависимым.

В совокупности результаты наших исследований у мужчин и женщин ведут к интригующему заключению. Они ставят под сомнение ту установившуюся точку зрения, что мужская и женская кора головного мозга характеризуются одним и тем же принципом функциональной дифференциации, но более сильно выраженным у мужчин, чем у женщин. Наши данные позволяют предположить, что это различие не просто в степени, а по виду, что имеется качественное различие. Женская кора не менее функционально дифференцирована, чем мужская кора, — но и не более. Два пола ставят акцент на различных аспектах функциональной корковой дифференциации. В мужском мозге различия между левым и правым полушариями выражены лучше, чем в женском мозге. Но в женском мозге различия между передними и задними разделами коры выражены лучше, чем в мужском мозге!

Этот вывод подкрепляется исследованиями эффектов повреждений16, анализом локального мозгового кровотока17 и функциональной магнитно-резонансной компьютерной томографией (fMRI) активаций у мужчин и женщин18. Когда задача состояла в обработке вербальной информации, у мужчин была видна коактивация лобной и задней областей внутри одного и того же левого полушария. В отличие от этого, у женщин активация была симметричной («гомологичной»), и это означает, что была зарегистрирована коактивация двух противоположных полушарий.

Каким может быть механизм этих двух альтернативных акцентов в мужской и женской функциональной корковой организации? Этот вопрос может быть изучен наилучшим образом, если вместо функциональной дифференциации мы рассмотрим функциональную интеграцию. В отличие от дифференциации, степень функциональной интеграции между мозговыми структурами зависит, в свою очередь, от степени взаимодействия между ними. Чем больше взаимодействие между мозговыми структурами, тем больше их функциональная интеграция. Чем более ограничено взаимодействие между этими структурами, тем больше их функциональная дифференциация.

С учетом этих соображений, рассмотрим, что известно об основных взаимосвязях внутри мозга. Мозолистое тело является структурой, которая вместе с передней и задней комиссурами связывает кору двух полушарий. Определенные отделы мозолистого тела толще у женщин, чем у мужчин19. В той степени, в какой мы предполагаем более или менее прямое взаимоотношение между структурой и функцией (привлекательное, хотя и рискованное предположение), это может объяснить большее функциональное взаимодействие и, следовательно, — большую функциональную интеграцию и меньшую функциональную дифференциацию между мозговыми полушариями у женщин.

Рассмотрим, далее, основные связывающие структуры между передним (лобным) и задним отделом одного и того же полушария: продольные пучки, состоящие из белого вещества, соединяют отдаленные друг от друга корковые зоны внутри полушария. Недавние исследования показали, что эти структуры несколько толще у мужчин, чем у женщин20. Следуя логике анализа, принятой нами в этой главе, это может объяснять большее функциональное взаимодействие и, следовательно, большую функциональную интеграцию и меньшую функциональную дифференциацию между лобными и задними отделами полушария у мужчин.

Возникает довольно элегантная, «справедливая» картина двух дополняющих друг друга акцентов корковой интеграции у мужчин и женщин, которая может объяснять некоторые фундаментальные когнитивные различия между полами. Как именно эти два типа интеграции воздействуют на познавательную деятельность? Какой тип связности «лучше» для какой когнитивной задачи? Каково адаптивное эволюционное значение наличия двух дополняющих друг друга типов нейронной организации, представленной внутри вида в примерно равных пропорциях (телеологический вопрос, который я продолжаю задавать, рискуя навлечь гнев некоторых специалистов по эволюции).

Это увлекательные и фундаментальные вопросы. Пытаясь ответить на них, соблазнительно использовать то обстоятельство, что нейроанатомические гендерные различия, описанные здесь, поддаются формализации в вычислительной модели. По моему мнению, лучше всего для ответа на эти вопросы подходит экспериментирование с вычислительными моделями, возможно формальными нейронными сетями, в ходе которого сравниваются эмерджентные свойства усиленных связей внутри слоев с эмерджентными свойствами усиленных связей между слоями в двухкамерной модели. Среди многих нерешенных задач когнитивной науки, те, для которых возможны естественные (в противоположность надуманным) теоретические модели, особенно привлекательны, так как они помогают продвигать область нейропсихологии из чисто эмпирической сферы в сферу развитых теоретических дисциплин. Загадка когнитивных различий между полами может оказаться одной из таких проблем.

Мятежники в меньшинстве: левши и поиски новизны

Может показаться, что поиск новизны должен быть кардинальным атрибутом нашего неугомонного вида, но это не так. Люди склонны быть консервативными, тяготея к знакомому. Во время моих выступлений перед широкой публикой меня всегда забавляет, насколько люди хотят слышать то, что они уже знают, а не то, что является поистине новым. Журналисты, берущие у меня интервью о мозге для различных публикаций в популярной прессе, имеют ту же склонность.

Фактически, можно было бы даже утверждать, что обезьян новизна привлекает намного больше, чем людей. В эксперименте Мортимера Мишкина и Карла Прибрама, проведенном в 1950-е годы, обезьяна должна была выбирать между предметом, идентичным ранее показанному, и отличающимся предметом21. Обезьяна видела предмет. Затем обезьяна видела другой предмет, который был либо идентичен этому предмету, либо отличен от него. Сравнивались два условия: когда подкрепляется идентичный (знакомый) предмет и когда подкрепляется отличный (новый) предмет. В целом, обезьяны научались реагировать на новые стимулы быстрее, чем на знакомые, что дает возможность предположить, что их скорее привлекает новое, чем знакомое.

В сравнимой ситуации люди действуют совсем иначе. Предпочтения, продемонстрированные нашими субъектами при CBT (когда их просили посмотреть на цель и выбрать одну из двух фигур, которая «нравится им больше»), весьма отличались от предпочтений обезьян. Люди почти неизменно выбирали предметы, скорее более похожие на цель, чем отличные от нее. Это было справедливо как для здоровых праворуких испытуемых, так и для праворуких пациентов с поврежденным мозгом.

Такой акцент на знакомом понятен, так как люди, по крайней мере взрослые люди, в значительно большей степени, чем другие виды, зависят от раннее накопленных знаний. Другими словами, у взрослых людей — в сравнении с другими видами — пропорция вновь открытого к ранее накопленному объему знания относительно мала. Это потому, что ни один другой вид не имеет механизма хранения и передачи коллективного знания вида, накопленного многими поколениями во внешних культурных носителях — книгах, фильмах и т. п. Поэтому наша предрасположенность к знакомому выполняет адаптивную функцию. В отличие от этого, усвоение ранее накопленных знаний у обезьян ограничивается имитацией поведения других обезьян. В общем и целом, молодое животное отправляется в познавательное путешествие, исследуя свой мир самостоятельно.

Человеческая предрасположенность к знакомому может изменяться по мере того, как новое знание накапливается по экспоненциальной шкале. Социолог науки может когда-нибудь создать формулу, соотносящую объем знания, приобретенного данным поколением, и объем знания, унаследованного от предшествовавших поколений. Парадокс состоит в том, что эта пропорция меняется немонотонным образом. Она велика у дочеловеческих приматов и, вероятно, на доисторических стадиях человеческой цивилизации; мала на протяжении древней истории и темного средневековья; и набирает скорость в новой истории, достигая экспоненциального роста в современности. Первый пик этой пропорции отражает отсутствие эффективных культурных носителей для хранения и передачи информации. В отличие от этого, второй пик отражает мощь таких носителей, которая позволяет осуществлять все более быстрое накопление информации. В человеческих обществах низкая пропорция приобретенного знания к унаследованному, обнаруживаемая в традиционных культурах, ассоциируется с культом старших как хранителей накопленной мудрости. В отличие от этого, высокая пропорция приобретенного знания к унаследованному, обнаруживаемая в современных обществах, ассоциируется с культом юности как двигателя открытия и прогресса.

Но общество не может процветать благодаря только одному консерватизму. Для проявления прогресса должен существовать механизм, уравновешивающий консерватизм и новаторство. Чрезмерно консервативное общество будет стагнировать. С другой стороны, общество, слишком готовое отказаться от устоявшихся принципов и понятий и сломя голову устремиться к новым и непроверенным, будет хрупким и нестабильным. В каждом обществе достигается деликатный баланс путем неявных и явных правил, определяющих, сколь высокий барьер должна преодолеть новая идея, чтобы получить признание. Различные общества устанавливают эти барьеры на различных уровнях для различных ситуаций. В науке, например, чем более радикальна новая идея, тем выше порог для ее признания. Все более ускоряющийся темп накопления знания в ходе истории сопровождается возрастающей готовностью общества к пересмотру доминирующих устоявшихся положений. Однако может быть показано, что даже современные общества более вознаграждают консервацию, чем модификацию.

Существует ли механизм, оперирующий на биологическом, возможно генетическом, уровне, который регулирует баланс между консерватизмом и новаторством в человеческой популяции? Уже сама формулировка вопроса в этих терминах звучит необычно и провокационно. Но наша работа привела меня не только к подозрению о существовании такого механизма, — она даже позволяет предположить, каким он может быть.

Я упоминал ранее, что подавляющее большинство наших испытуемых при CBT выказывали предпочтение сходству, — но это касается только правшей. Среди левшей поведение было заметно другим, и многие из левшей демонстрировали предпочтение фигур, которые скорее отличались от мишени, чем имели с ней сходство22. Это проявлялось особенно сильно у мужчин-левшей. В той степени, в какой наш эксперимент выявляет предпочтение знакомого новому, представляется, что левши, особенно мужчины-левши, — это охотники за новизной.

Распространенные в народе представления о большем преобладании левшей среди творческих индивидов давно известны. Я неоднократно слышал о них в разных культурах по обе стороны Атлантики и всегда отвергал их как необоснованные — до наших собственных находок. Теперь же я не могу не задуматься над интригующей возможностью того, что различные типы «рукости» могут ассоциироваться с различными склонностями в выборе между рутиной и новизной.

Доминирование одной руки свойственно не только людям. У многих высших приматов и у обезьян последовательно на протяжении жизни животного одна рука играет ведущую роль, а вторая — подчиненную23. Различие между нами и ними состоит в том, что у обезьян не обнаруживается определенного предпочтения внутри популяции и праворукость/леворукость распространены примерно одинаково. С другой стороны, у людей примерно 90% популяции обнаруживает различные степени праворукости, и только около 10% тяготеет к леворукости24. Среди всех видов, демонстрирующих индивидуальную привычку пользоваться одной рукой, люди являются видом, демонстрирующим наиболее сильный и выраженный популяционный тренд в «рукости».

Многочисленные предыдущие попытки найти когнитивные корреляты «рукости» фактически оказались безуспешными25. Наше исследование отличает от большинства прошлых исследований акцент на субъективные, а не на истинностные аспекты принятия решений. Мы рассматриваем когнитивные стили, а не когнитивные способности. Как только вопрос сформулирован таким образом, возникает интригующая возможность: левши не являются ни подобными правшам, ни нейропсихологическими инверсиями правшей, они представляют явно иной когнитивный стиль.

Если рукость коррелирует со склонностью к привычному в противоположность склонности к новизне, тогда примерное соотношение правшей к левшам 9:1 в человеческой популяции заслуживает дальнейшего анализа. Может ли быть, что это соотношение отражает адаптивный баланс между консервативной и новаторской тенденциями в популяции, и что перекос в популяционной рукости служит механизмом контроля этого, баланса? Тогда левши — это охотники за новизной, культурные мятежники, присутствие которых необходимо для развития общества, но их доля сохраняется на относительно низком уровне, чтобы общество не утратило свою широкую культурную укорененность.

Чтобы быть жизнеспособным, такой механизм должен допускать некоторую вариабельность, регулируя коэффициент консервативность/новаторство адаптивным образом. Мы не знаем, насколько варьирует «истинный» коэффициент биологической рукости в различных культурах на различных исторических стадиях. Мы, однако, знаем, что культурно-антропологические факторы влияют на этот коэффициент во многих обществах. Похоже, что в целом традиционные общества, приверженные сохранению традиции более, чем новаторству, имеют тенденцию изгонять леворукость и принуждать к праворукости. Основанные на этой традиции образовательные доктрины, воспринимаемые современным западным обществом как заблуждение, сохранялись в большинстве европейских и азиатских обществ еще во второй половине двадцатого века и продолжают сохраняться во многих странах даже сейчас. Родившись и получив образование в Восточной Европе, я сам являюсь продуктом этого образовательного атавизма, переученным левшой. В отличие от этого, более динамичное североамериканское общество — не столь обремененное культурным «багажом» — было менее склонно форсировать в жизни политику праворукости, допуская тем самым большую пропорцию левшей. Так как крайне маловероятно, что насильственное переключение от леворукости к праворукости могло изменить в каком-либо реальном отношении нейробиологию и когнитивные стили «переученных» людей, политика «рукости» была, скорее всего, наивной реакцией традиционных обществ на наблюдения, что бунтарское поведение часто ассоциируется с леворукостью.

Вопрос может быть поставлен даже более широко. Возможно ли, что у других приматов рукость служит механизмом регулирования популяционного баланса между консерватизмом и новаторством? Вернемся к эксперименту Мишкина. Могло ли быть, что в его эксперименте обезьяны, искавшие знакомое, были правшами, а обезьяны, искавшие новизну, были левшами? К сожалению, данные о рукости этих обезьян не сохранились26.

Каковы механизмы, соотносящие рукость со склонностью к консерватизму-новаторству? Ранее мы связали левое полушарие с когнитивной рутиной, а правое — с когнитивной новизной. Но тогда, в силу контра-латеральности моторного контроля, праворукость преимущественно вовлекает левое полушарие, а леворукость преимущественно вовлекает правое полушарие. Из этого рассуждения следует, что роли двух полушарий относительно различия новизны-рутины неизменны у левшей и правшей. Однако наше собственное исследование, использующее субъективные познавательные задачи, показало, что функциональные роли двух лобных долей инвертированы у левшей по сравнению с правшами27. Это еще более подчеркивает сложное отношение между рукостью и полушарной специализацией. Может быть, например, что определенные аспекты полушарной специализации у левшей инвертируются, тогда как другие остаются без изменения.

Другая возможность вытекает из исследований, соотносящих черты личности с биохимией мозга. По-видимому, у людей, отличающихся своей склонностью к риску, в исключительно высокой степени представлены определенного типа дофаминовые рецепторы28. Как известно, дофамин является нейротрансмиттером, особенно тесно связанным с лобными долями. Возможно ли, что этот особый рецепторный тип, аллель рецепторов Д4, особенно распространен среди левшей? Является ли он особенно распространенным среди людей, демонстрирующих предпочтение к новизне при решении когнитивных задач, таких как CBT?

До тех пор, пока не будут получены четкие ответы на эти вопросы, идеи, развиваемые в этой главе, будут оставаться спекулятивными. Но существует интригующая возможность того, что левши среди нас представляют неугомонный, творческий, стремящийся к новизне фермент в истории — катализатор, неоценимый для прогресса, который, однако, лучше держать под контролем, чтобы он не разрушил ткань нашего общества.

Какова бы ни была нейробиология, лежащая в основе этого, на феноменальном уровне мы знаем, что некоторые люди лучше в новаторстве, а другие — в следовании рутине. И эти различные таланты часто несовместимы. Новаторы, которые развивают новые направления в науке, культуре, или бизнесе, часто неспособны воплотить свои собственные идеи последовательным и систематическим образом; и другие люди, неспособные к развитию новых направлений, однако необходимые для их продвижения, должны перенять «бразды правления», чтобы эти идеи внедрять. Означает ли это, что прокладывающие новые пути новаторы имеют особенно хорошо развитое правое полушарие, а осторожные конвенциональные типы имеют более развитое левое полушарие? Это увлекательный вопрос для дальнейшего изучения нейропсихологией индивидуальных различий.

Подобно творческой активности, психическая болезнь и расстройства развития центральной нервной системы также связывались с леворукостью. Шизофрения, аутизм, дислексия, синдром дефицита внимания — все они характеризуются необычно высокой пропорцией левшей. В то время, как многие случаи леворукости являются «патологическими» (приобретенными вследствие раннего повреждения мозга)29, многие другие являются унаследованными, предопределенными генетически. Параллели между творчеством и безумием воодушевляли как ученых, так и поэтов. Особо интересны случаи размытых границ, гениев, ставших безумными, таких как Ван Гог и Нижинский. И гениальность, и безумие являются отклонениями от статистической нормы. Романтический взгляд считает, что творческие озарения, слишком опережающие свое время, часто отвергаются современниками как безумие. Циничный взгляд полагает, что некоторые из числа наиболее долговечных культурных убеждений были результатом психоза. Хотя отношение между творчеством и психической болезнью лежит далеко за пределами этой книги, их общее отношение к леворукости крайне интригует.

Талант лидерства: У-фактор и потемки чужой души

Человеческий мозг обладает столь же вариативными чертами, как и любые другие части тела. Вес, относительные размеры различных долей, степень выраженности извилин и борозд — все это может быть весьма разным. Хотя когнитивная нейронаука индивидуальных различий еще не сформировалась, имеет интуитивный смысл предположение, что индивидуальные когнитивные черты и таланты имеют какое-то отношение к индивидуальным вариациям в мозговой организации. Примечательно, что индивидуальная вариативность морфологии человеческого мозга особенно выражена в лобных долях30.

Мы склоны определять людей по их талантам и недостаткам. Один музыкально одарен, но лишен способности к пространственному воображению; кто-то другой хорошо владеет словом, но не имеет слуха. Такие описания схватывают специфические черты личности, но не ее сущность. Но когда мы называем кого-то «умным» или «проницательным», а кого-то «глупым» или «недалеким», мы уже не говорим об узких специальных чертах. Мы затрагиваем нечто более ускользающее и более глубокое. Мы подходим намного ближе к определению сущности личности, к определению самой личности, а не ее свойств. Быть «умным» (или «глупым») — не ваше свойство, это и есть вы. Любопытно, что имеется определенная степень независимости между этим глобальным измерением человеческого ума и более узкими специальными чертами. Человек может быть лишен каких-либо специальных талантов, — музыкального, литературного или спортивного — и тем не менее восприниматься другими как очень «умный». Возможно также обратное, когда уникально одаренный человек тем не менее воспринимается как «глупый». Рискуя совершить культурное святотатство, я предположу, что, судя по биографическим данным, Моцарт, вероятно, был несколько «глуповатым» гением. В отсутствии житейской мудрости, вероятно, можно уличить одного из моих интеллектуальных героев — Алана Тьюринга. Разумеется, примеры обратного, «просто умных» людей, бесчисленны и, по определению, анонимны. Многие читатели этой книги, вероятно, относятся к этой категории.

Но что мы подразумеваем под терминами «проницательный» и «недалекий»? И что представляют собой мозговые структуры, индивидуальные вариации которых определяют эти глобальные черты? Этот вопрос прямо относится к поиску общего интеллекта — «фактора G» — и к его измерению, проблеме, которая выходит за пределы этой книги. Вопрос остается предметом горячих научных дебатов. В последние два десятилетия произошел отход от понятия общего фактора G в пользу «множественных аспектов интеллекта». Веденные Гарднером31 и Големаном32 предметно-специфические «интеллекты» более или менее соответствуют когнитивным переменным, систематически изучаемым специалистами по когнитивной нейронауке и тестируемым клиническими нейропсихологами, которые можно разложить на составляющие как при неврологическом здоровье, так и при неврологической болезни.

Независимо от того, как определяется когнитивный конструкт общего интеллекта, я не знаю о существовании каких-либо отдельных, определенных характеристик мозга, отвечающих за такой фактор G. Немногие имеющиеся исследования гениальных мозгов не смогли представить убедительные находки, а некоторые из них прямо противоречат интуитивным представлениям (что показывает, насколько ошибочны наши интуиции относительно этого предмета). Например, мозг писателя Анатоля Франса был известен своим малым размером33. Мозг Эйнштейна обнаруживает любопытное отсутствие дифференциации между височными и теменными долями, как если бы часть височной доли была «присвоена» теменной долей34. Возможно, это объясняет известное с его собственных слов предпочтение визуализации перед формализмами в развитии его идей (а также его дислексию). Но поскольку мы не верим в гомункулуса, поселившегося где-то в районе угловой или супрамаргинальной извилины, эта особенность слишком локальна, чтобы объяснить всеохватывающий G. Это приводит нас к выводу, что многие формы «гения» отражают локальные свойства психики (и следовательно — мозга) и могут иметь мало отношения к нашему интуитивному ощущению того, что значит «быть умным», как глобального, центрального, определяющего личностного свойства. Локальная природа гения подчеркивается биографическими данными Моцарта и Тьюринга. Судя по тому, что мы знаем об их жизни, большинство людей не считало ни того, ни другого «умным».

Однако что можно сказать о У-факторе (У — значит «умный»)? Я убежден, что в отличие от фактора G, У-фактор действительно существует. В этом я полагаюсь на молчаливую поддержку большого числа обычных людей, которые понятия не имеют о факторе G, но остро чувствуют У. Непрофессионалы, не обремененные какими-либо узкими психологическими предубеждениями, поразительно уверенно и успешно определяют, кто умен, а кто нет. На что они реагируют в других людях? Что лежит в основе их интуиции? Я всегда думал, что имеет смысл задать этот вопрос, но вы не найдете ответа на него в литературе. Подоплека житейской оценки интеллекта — увлекательная тема, лежащая на стыке нейропсихологии и социальной психологии.

Исследование, которое я себе представляю, должно быть по возможности натуралистическим. Предположим, вы собираете группу непрофессиональных «судей», не обремененных какими-либо узкими психологическими предубеждениями и не скованных чрезмерными инструкциями исследователя. Допустим, далее, вы набираете группу столь же непрофессиональных испытуемых. Судьи должны оценить испытуемых по десятибалльной шкале «ума», основываясь на свободной беседе в течение часа или (что менее желательно) на видеозаписи испытуемых, взаимодействующих с кем-то еще или друг с другом. Ситуация (непосредственного общения или записанная на пленку) должна быть настолько натуралистической и раскованной, насколько возможно. После эксперимента все испытуемые подвергаются интенсивному нейропсихологическому тестированию. Каковы ваши предсказания? Вы ожидаете, что У-рейтинги будут культурно-зависимыми или культурно-инвариантными?

Я предсказываю, что рейтинги или, по крайней мере, ранги, данные испытуемым судьями, будут совпадать. Хотя культурные и образовательные факторы несомненно играют роль в оценке «ума», я убежден, что существуют фундаментальные культурные инварианты «ума», которые воспринимаются сходным образом в каждом обществе, так же как такие инварианты существуют для физической красоты. Я предсказываю далее, что из всех нейропсихологических тестов, рейтинги «ума» будут лучше всего коррелировать с тестами управляющих функций — лобных долей. В схеме «множественного интеллекта» именно управляющий интеллект является тем, что мы интуитивно распознаем как «обладание умом», У-фактор. И изо всех аспектов интеллекта У-фактор — «талант управления» — формирует наше восприятие человека как личности, а не как носителя некой когнитивной черты.

Но каждая шкала представляет собой диапазон между двумя полюсами. Поэтому оценивание людей по У-фактору равнозначно их оценке по Т-фактору (Т — «тупость»). Это превращает предлагаемый эксперимент в весьма рискованное предприятие, которое может никогда не состояться в нашей озабоченной корректностью культуре. Будет жаль, если он не состоится.

В значительной степени черта, о которой идет речь, относится к нашей способности понимать других людей и предвидеть их поведение, мотивы и намерения. Учитывая общественный характер нашей жизни, эта способность имеет важнейшее значение для нашего успеха в самом широком смысле. Хотите ли вы кооперироваться с чьими-то планами или саботировать их (особенно в последнем случае), вы должны сначала понять и предвидеть намерения другого человека.

Выше, в описании существенных управляющих функций, я подчеркнул аспекты последовательности, планирования, временного упорядочивания. Теперь представьте, что вы должны спланировать и последовательно организовать ваши действия в координации с группой других индивидов и учреждений, вовлеченных в планирование и последовательную организацию их действий. Ваши отношения с этими индивидами и учреждениями могут быть кооперативными, враждебными, либо теми и другими одновременно. Более того, природа этих отношений может меняться со временем. Чтобы преуспеть в этом взаимодействии, вы должны не только быть способны составить план ваших собственных действий, но вы также должны суметь проникнуть в природу планов других участников. Вы должны быть способны предвидеть последствия ваших собственных действий, но вы должны также предвидеть последствия действий других участников. Чтобы сделать это, вы должны обладать умением формировать внутреннее представление о душевной жизни другой личности, или, используя «высокий штиль» когнитивной нейропсихологии, — сформировать «теорию души» другой личности. Тогда ваши собственные действия будут выбираться под влиянием вашей теории души другого человека, сформулированной в вашей собственной душе. А другой человек, предположительно, будет иметь теорию вашей души, сформулированную в его голове. Относительный успех каждого из вас будет в значительной степени зависеть от сравнительной точности и степени тонкости ваших способностей к формированию внутреннего представления о других. Это делает управляющие процессы, требующиеся для успеха в интерактивном социальном окружении, намного более сложными, чем управляющие процессы, требующиеся в ситуации одиночества, такой как решение загадки. Это верно для соревновательных, кооперативных или смешанных интерактивных ситуаций.

Шахматы или шашки представляют собой формализованный, крайне дистиллированный пример таких «социальных» управляющих функций. Деятельность деловых, политических или военных лидеров также по своей сути основана на их способностях сформировать «теорию души» противостоящего им игрока, или, очень часто, противостоящих им игроков. Во всех такого рода ситуациях существенными вопросами являются «Что он будет делать дальше?» и «Что я должен делать, если он сделает это?» По моему собственному опыту, игра, которую мне пришлось вести против институтов государства, чтобы выбраться из Советского Союза, была самым экстремальным и насущным примером реальной шахматной игры с высокими ставками, с которым я когда-либо сталкивался. Моя способность проникновения и предвидения ходов и намерений другой стороны сыграла решающую роль в успехе моего отчаянного предприятия.

Способность проникновения в душевные состояния других людей является основой социального взаимодействия. Она находит очень мало прототипов в животном мире, если вообще находит. Одной из наиболее рафинированных форм, которую может принять эта способность, является обман, ибо обман требует манипулирования противником для возникновения у него некоторых психических состояний, которые обманывающий может затем использовать. Фрит и Фрит утверждают, что даже у обезьян эта способность отсутствует в сколько-нибудь заметной степени, и что это специфически человеческое свойство35. Ироническим следствием этого заключения является то, что точно так же, как развитые социальные взаимодействия являются специфически человеческими, такой же является и социопатия.

Каждый, кто обладает способностью проникновения в душу других людей, интуитивно воспринимается как «умный» или «проницательный», а каждый, кто не обладает этой способностью, воспринимается как «глупый» или «недалекий». Мы используем эти описания, чтобы ухватить когнитивную сущность индивида, в отличие от его узких когнитивных черт. Хотя вполне возможно уважать особый дар «глупой» личности, очень трудно уважать такую личность как целостную индивидуальность. И если исходить из всего, что мы знаем о мозге, эта трудноуловимая, но фундаментальная способность опирается на лобные доли. В ряде исследований нормальных испытуемых просили представить психические состояния других людей, в то время когда их мозг сканировали с помощью PET или fMRI. Неизменно обнаруживалась особая активация в медиальном и латеральном отделах нижней префронтальной коры36.

У успешных корпоративных, политических и военных лидеров мы находим повышенную способность проникновения во внутренний мир других людей. Но столь же часто, или даже чаще, мы сталкиваемся с ослаблением этой способности. Плохая способность к формированию «теории души» может быть выражением нормальной вариабельности функции лобных долей без непременного вывода о явной их патологии, точно так же, как повседневные примеры косноязычия не обязательно говорят о поражении височной доли.

Как клиницист, я довольно часто сталкиваюсь с «доброкачественным» непатологическим ослаблением способности к формированию «теории души» и, предположительно, с известной функциональной слабостью лобных долей. Раньше это раздражало, но теперь это меня развлекает как своего рода когнитивного «соглядатая», подсматривающего индивидуальные различия в функции лобных долей в повседневной жизни.

Пациент входит в мой кабинет, и я начинаю спрашивать об обстоятельствах автомобильной аварии, в которую он попал. Ответ получается примерно таким. «Вчера вечером я открыл холодильник и увидел, что у нас кончается молоко. Моя жена всегда готовит себе утром овсянку и как она приготовит ее без молока! Поэтому на следующее утро я должен был отправиться в бакалею за молоком. У нас поблизости три бакалейных магазина, но я всегда покупаю у Джо, потому что он хороший парень, и мы вместе служили на флоте. Итак, я сажусь в мой зеленый фургон, но затем вспоминаю, что мне надо сначала заехать в банк...» и так далее, и так далее, пока, если повезет, мы не доберемся до уличного перекрестка, где произошло столкновение.

Мой симпатичный пациент явно не смог сформировать адекватную теорию моей души, иначе он бы избавил меня (и самого себя) от всех деталей, которые не имеют никакого отношения к тому, что я должен знать о его проблеме как нейропсихолог. Является ли это выражением повреждения лобной доли у симпатичного человека в результате аварии? Я сомневаюсь в этом. Весьма вероятно, что он всегда был таким — слегка... «туповатым». Но ничего: мы признаем индивидуальные различия во всем и уважаем их, пока они находятся в пределах нормы. Кроме того, оказывается, что мой пациент превосходный музыкант-любитель, а я нет, — снова индивидуальные различия.

Но вот случай намного более серьезной неспособности сформировать теорию моей души, который вынуждает меня заключить о наличии явной патологии лобной доли. Мужчина, сорока с небольшим лет, был направлен на нейропсихологическое обследование. Он страдал от мистического нейродегенеративного заболевания, вероятно наследственного, безымянного и злокачественного. Он бодро вступил в мой кабинет, аккуратно одетый и хорошо выглядящий, без каких-либо различимых признаков неврологического пациента. Я приступил к моему стандартному интервью для истории болезни: возраст, образование, семейное положение, рукость. Его ответы были по существу, на хорошем языке.

Затем я спросил его о его любимом времяпрепровождении. «Кинофильмы!» — раздалось в ответ с воодушевлением подростка, вспоминающего свой первый визит в Диснейленд. И прежде чем я успел вставить слово и задать следующий вопрос, последовал стремительный отчет обо всех недавно виденных им фильмах — один за другим, с примечательными деталями, — возбужденным голосом, нетерпеливо стремящимся высказать все это сразу. Моим первым побуждением было остановить его, но затем я решил позволить ему двигаться своим путем и посмотреть, что получится. Рассказы о фильмах продолжали изливаться без конца, десятками, один за другим. Он действительно жил в фильмах и все их просмотрел — и теперь я, его врач, посвящался в этот незабываемый и радостный личный опыт! Сюжеты фильмов изливались более 40 минут и это продолжалось бы дальше, если бы я не прервал моего пациента и не повернул бы разговор на другую тему.

«Киночеловек» запал в мою память как случай пациента, не имеющего представления об информационных потребностях его врача. В данном случае дефицит в способности пациента сформировать теорию моей души был значительно глубже, чем в предыдущем случае — с поехавшей за молоком жертвой дорожной аварии, — и я сильно заподозрил наличие повреждения лобной доли. И в самом деле, результаты последующего нейропсихологического тестирования дали основание предполагать особенно серьезную дисфункцию лобной доли. Неспособность моего пациента отслеживать и контролировать его собственное поведение — распространенное явление в случаях заболевания лобной доли и часто рассматривается как один из его центральных признаков. Как мы увидим в случае пострадавшего в метро студента Владимира и в случае сброшенного с лошади Кевина, эта неспособность может принимать многие формы. Последствия дисфункции лобной доли в особенности нарушают социальные взаимодействия индивида, как в явно клинических формах, так и в более тонких, относительно легких обыденных формах.

Очевидно, что способность сформировать внутреннее представление о душе другой личности связано с другой фундаментальной когнитивной способностью: понятием самосознания и дифференциацией Я-не-Я. Самосознание фундаментально для нашей психической жизни и, вероятно, без него не существует сложной когнитивной деятельности. Однако научные данные свидетельствуют, что самосознание появляется в ходе эволюции поздно и связано с развитием лобных долей.

Экспериментальные исследования эволюции понятия Я используют метод различения Я и не-Я (или Я и другой)37. Предположим, что вы помещаете животное перед зеркалом. Будет ли оно относиться к своему изображению как к себе, или как к другому животному? Собаки реагируют на свое изображение как на другое животное. Они лают, воют, демонстрируют доминантное поведение. Только человекообразные и, в меньшей степени, прочие обезьяны относятся к своему изображению в зеркале как к себе38. Они используют зеркало для чистки труднодостижимых частей тела и чтобы стереть отметки, нарисованные экспериментатором у них на лбу.

Из этих скромных эволюционных задатков у нас, людей, сформировался сложнейший разработанный психический механизм для представления наших внутренних состояний. И вновь в этом участвует префронтальная кора. Когда испытуемых просят сосредоточиться на их собственных психических состояниях, в отличие от внешней реальности, включается медиальная префронтальная кора39. Как внутреннее представление собственных психических состояний, так и внутренние представления психических состояний других — и то, и другое основывается на лобных долях. И таким образом сложные, координированные нейронные вычисления интегрируют и сплетают друг с другом психические представления о Я и о «других». Поистине, префронтальная кора ближе, чем любая другая часть мозга, к нейронному субстрату социальной личности.

Не удивительно, что способность дифференциации Я-не-Я должна зависеть от лобных долей. Как мы установили ранее, префронтальная кора является единственной частью мозга, и конечно неокортекса, где информация о внутреннем окружении организма конвергирует с информацией о внешнем мире. Префронтальная кора — единственная часть мозга с нейронной инфраструктурой, способной интегрировать эти два источника данных.

Но насколько она к этому способна? В какой степени возникновение этой способности шло параллельно развитию лобных долей? Насколько тесно развитие этой когнитивной способности следует за появлением ее предполагаемого нейронного субстрата? Является ли развитие дифференциации Я-не-Я исключительно функцией появления лобных долей в ходе эволюции, или же оно также требовало появления определенных концептуальных структур, постепенно кристаллизованных в культуре? В книге Джулиана Джейнса «Истоки сознания и распад двухкамерного мозга» предполагается, что самосознание возникло довольно поздно в ходе человеческой культурной эволюции, возможно впервые — во втором тысячелетии до н.э.40

Я подозреваю, что многие устоявшиеся в обществе культурные убеждения (которые я как ученый склонен рассматривать как «сверхъестественные»), включая религиозные убеждения, являются остатками неспособности примитивного человека распознать собственные внутренние представления о других людях как часть Я, в отличие от не-Я. Богатые чувственные образы других людей и даже своих собственных мыслительных процессов могли интерпретироваться как «духи». Богатая сенсорная память об умершем соплеменнике могла интерпретироваться как «призрак» или как доказательство его «жизни после смерти». В соответствии с этим сценарием, некоторые из наиболее буквальных религиозных и магических верований, которые существовали тысячелетиями, являются остатками изначальной неспособности людей отличить собственные воспоминания человека о других людях (внутренние представления, части Я) от самих этих людей (не-Я, другие). Это может быть именно тем, что Джейнс41 называет «галлюцинаторным опытом» древних людей. Тщательное кросс-культурное изучение когнитивной дифференциации Я-не-Я у немногих оставшихся сравнительно «примитивных» культур (например, индейских племен Амазонки, папуасов Новой Гвинеи и горцев Ириан Джайя) может оказаться особенно интересным в этом отношении.

Согласно Джейнсу, неспособность отличить Я от не-Я не ограничивалась доисторическими временами. Она присутствовала и в ранней истории, у человека, которого мы считаем нейробиологически «современным». Если это так, то должна быть рассмотрена одна из двух возможностей (или комбинация двух возможностей). Первая, что биологическая эволюция лобных долей сама по себе недостаточна для завершения когнитивной дифференциации Я— не-Я и что требовался некий дополнительный, кумулятивный культурный эффект, как считает Джейнс. Вторая, что биологическая эволюция лобных долей продолжалась до более поздних времен, чем это диктуют наши установившиеся эволюционные теории. Очеловечение приматов могло длиться дольше, чем предполагалось.

 


НАЗАД Оглавление ВПЕРЁД
Сайт создан в системе uCoz